Инструкция по выживанию во время войны. Что делали знаменитые культурные деятели во время войны

Достижения во время войны В Б.Г.Ш. тщательно обдумывался вопрос о том, как могло бы выразиться участие английского экспедиционного корпуса в случае войны Германии и Франции.Соглашений в письменной форме, согласно которых Франция и Англия в случае войны были бы должны

№85 Из проекта отношения председателя РВС СССР М.В. Фрунзе в СТО СССР по вопросу организации управления железными дорогами в военное время 26 мая 1925 г.*СекретноИзучение обширнейшего опыта мировой войны с достаточной очевидностью выявило значение железных дорог, ставших в

День начала войны я не помню, но слышала от родителей рассказ о нем. Чтобы ребенок, то есть я, дышал свежим воздухом, наша семья летом выезжала на дачу. Семья — не совсем точно сказано. Дедушка Иван Гаспарович считал, что ездить на дачу незачем: «Отключите в городе электричество и водопровод, ходите в уборную на Марсовом поле, а за водой - на Мойку, вот вам и дача. А воздух в нашем районе и так свежий — рядом Михайловский сад, Марсово поле, Летний сад». Дача — тоже не совсем точно сказано. В 1941 году родители снимали комнату на чердаке в Третьем Парголове. Тогда там были две деревни — Старожиловка и Заманиловка. Мы жили в Старожиловке, недалеко от нас было большое озеро (его называли Чертово), чуть подальше - Шуваловский парк.

Живя в каморке на парголовском чердаке, много раз в день поднимаясь и спускаясь по крутой лестнице без перил, родители были счастливы. Они любили природу, ходили в поле смотреть закаты (папа с детства любил смотреть на небо, особенно на вечернее и ночное), купались в озере, гуляли в парке, где знали каждый уголок — тенистые аллеи, пруд, который имел треугольную форму и назывался «Шляпа Наполеона». Холм, как папа говорил, насыпанный крепостными графа Шувалова, носил громкое имя «Парнас». После войны (до моих 14 лет, пока мы еще жили в доме на канале Грибоедова), мы с папой ездили гулять в этот парк на трамвае №20 (он шел туда около часа прямо от нашего дома, его кольцо было на Конюшенной площади). В парке папа любил объявлять торжественно: «Мы с тобой на Парнасе!» Тогда я, по своему невежеству, не понимала, почему он считал таким важным — оказаться на Парнасе, ведь холмик этот был совсем невысокий.

София Ивановна, Александр Иванович и Наташа Груздевы, 1939 г.

Но вернемся в июнь 1941 года. Был теплый солнечный день, мама осталась на даче, а папа со мной, почти четырехлетней, пошел в Шуваловский парк, и мы там играли в индейцев. Когда мы возвращались домой по проселочной дороге, поднимая как можно больше пыли, чтобы было веселее, на наших головах красовались «индейские» шляпы из лопухов. Потом папа посадил меня на плечи, мы шли и громко распевали недавно появившуюся песню «Три танкиста, три веселых друга, экипаж машины боевой!» Вместо «экипаж», я громко выкрикивала «анипаж», чем папу очень забавляла. Навстречу нам попалась женщина, она с удивлением посмотрела на нас и сказала: «Вы, что, не знаете — война началась». Папа не сразу понял, о чем она говорит, настолько невозможной казалась война в такой солнечный и беззаботный день. «Какая война?» - «С Германией, по радио объявили».

С этого момента жизнь раскололась на «до войны» и «во время войны». До «после войны» было еще очень далеко, и как многие до него не дожили!

Лето 1941 года

23 июня 1941 года, как обычно по понедельникам, в Педагогическом институте имени Герцена собрался Ученый Совет, где папа защищал диссертацию, посвященную творчеству Мамина-Сибиряка. Об этом писателе часто говорили дома, и я его называла папин-мамин Сибиряк. Степень кандидата наук освобождала от мобилизации на фронт (кандидатам наук давали, как тогда говорили, «бронь»). Но папа ни минуты не колебался: он пошел на войну добровольцем и воевал под Ленинградом, пока не был тяжело ранен зимой 1944 года.

Иван Гаспарович Гудзюк, 1932 г.

Сложнее было решить, что делать остальным членам семьи. Казалось бы, надо уезжать из Ленинграда. Но дедушка Иван Гаспарович уезжать отказался категорически. Он сказал, что мужчины не должны покидать город, когда ему угрожает враг: «По крайней мере, в свою квартиру я немца просто так не пущу». И начал точить свою шашку (или саблю — не знаю точно), оставшуюся со времен его службы в царской армии. Разубеждать его было бесполезно. Он всегда был немногословен и очень упрям, мама говорила: литовец, чего вы хотите. На семейном совете решили, что мама останется со старым отцом, а меня надо отправить в эвакуацию с детским садом Академии наук, мама тогда работала в Академии. Почему-то казалось, что война долго не продлится и к осени детский сад вернется в Ленинград.

Мама принялась вышивать метки на моей одежде. Я помню черное пальто, в котором меня отправляли с детским садом, в нем же я пошла в школу через три долгих года. Почему оно мне все еще годилось? Наверное, его купили на вырост, а за военные годы я мало подросла. Замечу, что и в мои школьные годы дети редко носили одежду, которая была им впору, — вначале она была велика, а потом коротка и тесна. На черной шелковой подкладке моего пальто мама вышила яркими синими нитками: «Наташа Груздева. Ленинград, канал Грибоедова, дом 2а, кв. 6».

Детский сад эвакуировали на Валдай. Мое первое воспоминание: мы с воспитательницей сбились в кучу под одиноким деревом, прямо на нас с воем летит самолет. За ним тянется шлейф черного дыма. Очень страшно, дети кричат и плачут. Самолет пролетает над нами и падает в озеро, вместо черного шлейфа фонтан и белый пар.

Меня долго мучил вопрос: почему детей сразу не эвакуировали подальше от линии фронта? Лишь потом, в спешке и панике, их перевезли на Урал, не все дети дожили до конца войны, многие родители годами не знали, что с их детьми, где их искать. На этот вопрос мне ответила подруга, она прочла недавно, что планы эвакуации были разработаны еще для финской кампании, им и следовали.

Немцы стремительно приближались к Валдаю, а в Ленинграде пока было относительно спокойно, только время от времени звучали сирены воздушной тревоги. И мама решила вернуть меня домой. Она послала просьбу об этом с шофером из Академии наук (служебные машины часто ездили в лагерь на Валдае), и он привез меня обратно.

Надо сказать, что я с рождения была очень нервной и впечатлительной. На этот раз оказалось, что я панически боюсь сигнала воздушной тревоги. Как только включали сирену, я падала на землю и начинала безудержно рыдать. Иван Гаспарович строго сказал дочери: «Увози Наташу, добром это не кончится». И мы с мамой уехали в Вологодскую область к институтской подруге родителей Валентине Заслоновской (тете Вале), а дедушка остался в Ленинграде и 4 апреля 1942 года умер от истощения.

В город Тотьму мы уезжали в спешке, был самый конец июля, немцы были уже совсем близко от Ленинграда. Мама взяла очень мало вещей — все поместилось в один небольшой чемодан. До Вологды ехали на поезде; эшелон, который шел перед нами, разбомбили, и наш поезд долго стоял — ждали, пока починят рельсы. От Вологды добирались на пароходе. Когда мы подплывали к тому месту, где нам предстояло прожить три года, я, согласно семейному преданию, спросила: «Эта деревня называется город Тотьма?» И лишь спустя многие годы, посетив этот удивительный город, попросила у него прощения за свое «столичное» детское высокомерие.

В Тотьме было много старинных двухэтажных деревянных домов с русскими печами, в одном из них на Белоусовской улице жила семья тети Вали. Ее муж Василий был каким-то районным начальником, и сначала его в армию не призывали. У них было четверо детей: две дочки (7- и 4-летние) и два сына (2-летний и грудной).

О том, как мы жили в эвакуации, мама рассказывала редко, и лишь после того, как ее не стало, папа дал мне тонкую школьную тетрадь с ее дневниковыми записями.

Тотемское житье

Мы провели в Тотьме три военных года, но я почти не помню города — только реку Сухону и мощенный булыжником подъем от пристани на крутой берег. Зимой с него катались на санях.

Странно, что в памяти не остались знаменитые тотемские церкви, видимо, потому, что наш дом в Ленинграде стоял рядом с храмом Спаса на Крови (ударение на букву «и»), и церковные силуэты мне казались обычными. Но двухэтажный деревянный дом тети Вали, где мы жили первые два года, помню хорошо - я его узнала, когда больше чем через полвека приехала в Тотьму. Мне и сейчас легко представить себе большую комнату с побеленной русской печью, около которой стояли ухваты разной величины. Напротив устья печи, у окон, тянулись стол и лавки, сделанные из широких толстых досок, пол в комнате тоже был дощатый, покрытый цветными половиками. Удивляло меня, как мыли столешницу, лавки и пол — их драили веником из прутьев, его называли голик. Помню, как весной лепили из теста булочки-жаворонки. Мы, дети, тоже в этом участвовали; небольшой кусок теста в наших руках быстро становился серым, а птички получались кривоватые, не такие красивые, как у взрослых.

В доме с русской печью жили тетя Валя с мужем, их четверо детей и еще моя 27-летняя мама со мной, 4-летней. Первый год войны мама хлопотала по хозяйству, ей, выросшей в большом городе, это было очень нелегко: вода из колодца, полные ведра на коромысле, русская печь с ухватами и чугунками. Какое-то время у нас с мамой была своя коза. Мама купила ее в деревне и привезла в Тотьму на пароходе. Коза не желала сходить на берег, и мама не знала, как с ней справиться. Кто-то посоветовал ей тащить козу обратно на пароход, и коза из упрямства спустилась по сходням. Когда у нас не было своей козы, мама покупала мне, как она говорила, «на папин аттестат» (видимо, на офицерскую зарплату) стакан молока в день.

Через год, в сентябре 1942-го, мама пошла в школу работать учительницей русского языка и литературы. Василий, муж тети Вали, усиленно добивался, чтобы его взяли на фронт. Его призвали в армию в апреле 1942 года, письма от него перестали приходить в декабре, вскоре выяснилось, что он погиб. После гибели дяди Васи две молодые учительницы остались с пятью детьми на руках.

Из маминого дневника: «Новогодняя ночь 1943 года. Валя уже вдова, ее дети — сироты. От Саши (моего папы — Н.Г.) давно нет писем. Неужели и я вдова?.. Я сижу одна и плачу — горько и безутешно. Кажется, и у меня все кончено. Пересмотрела его фотографии, залила их слезами. Все уже позади. Для Вали жизнь кончена. Надо жить, чтобы не умерли дети — вот и вся суровая логика. Может быть, было бы лучше, чтобы никто не мешал умереть, - для меня так. Так ли? Слишком жестокое и холодное, бессердечное и эгоистичное признание.

В школе дела не ладятся. Ребята — бурсаки, они ненавидят друг друга, издеваются друг над другом, ненавидят учителей школу, учебу, книги, знания. Для них ничего святого нет. Не знаю, справлюсь ли.

Когда кончатся муки и наступит ли вообще жизнь? Когда я буду сыта, у меня не будут мерзнуть ноги и когда перестанет болеть сердце и пухнуть от слез глаза? Или этим все и кончится?»

Летом 1943 года мама согласилась стать директором другой тотемской школы, не той, где они с тетей Валей преподавали. В этой школе за учительской была большая комната, где мы с мамой и поселились. В нашей комнате была обмазанная мелом печь, похожая на русскую в доме тети Вали, только поменьше и без лежанки наверху, на печи была приступочка, на нее мы ставили котелок, где кипятили воду и варили картошку. Картошку выращивали сами, школе под нее выделяли землю. Еще в нашей комнате были небольшой стол, стулья и одна кровать. Под потолком нашей большой комнаты висела электрическая лампочка без абажура. Когда она светила тускло (так бывало часто, хотя электричество, насколько я помню, не отключали), мама ставила стул на стол и проверяла тетрадки где-то высоко-высоко, в поднебесье, а я смотрела на нее, засыпая. Мы с мамой спали вместе, зимой не раздевались на ночь, а, напротив, надевали на себя всю одежонку, даже пальто.

Дров было мало, их учителя (и моя мама тоже) летом заготавливали в лесу. Когда мы укладывались спать, поверх одеяла мама накладывала нетолстые поленья. Она говорила мне, что это для веса, для тепла (одеяло у нас было тонкое), но на самом деле — не хотела меня пугать. Ночью в нашу комнату прибегали жирные крысы и начинали бегать по кругу — голова к хвосту. Еды у нас не было, они ее и не искали. Какой смысл был в их хороводах? Мама боялась, что они нападут на нас и загрызут меня. Поэтому она время от времени бросала полено в угол комнаты, опасаясь нечаянно задеть какого-нибудь зверька и разозлить компанию. От шума крысы ненадолго разбегались, потом их бесконечный хоровод возобновлялся.

Жизнь в школе была не из легких. Мама писала: «18 сентября 1943 года. Как мне тяжело! Немногие живут так, как /я/. Болят перебитые суставы пальцев от колки дров, скоро свалится с ног последняя пара туфель. 3 недели не была в бане — баня не работает. В голове вши. Сырые дрова не нагревают по 2 часа маленького котелка, и живем впроголодь. За каждым делом ходишь по целым дням. (Это я помню: мы бродили от конторы к конторе и там долго стояли в очередях в полутемных коридорах. — Н.Г.). В школе нет света, и не могу схлопотать 3 недели. Боже, и учебный год на носу. И целая школа — слезы, слезы подступают к горлу. Позор ждет меня впереди. Неужели когда-нибудь кончится эта ужасная жизнь? Нет мыла. Не в чем стирать. Боже, и никто этого не знает. А школа, работа — нет, все это ужасно».

К этому времени относятся одни из первых моих воспоминаний. У меня не было такого трагического ощущения жизни, как у мамы, может быть, потому, что мне было не с чем сравнивать: мирных дней я не помнила. Кроме того, в детстве радости и огорчения совсем не такие, как во взрослой жизни.

А мама с работой директора справлялась вполне успешно, ее уважали учителя и любили ученики. С маминых слов перескажу один случай. Как-то войдя в класс, мама заметила возню на задней парте. Урок начался, и вдруг в проходе между партами появилась собака. Класс замер, ожидая «спектакля». Не прерывая рассказа, мама открыла дверь, и истосковавшаяся на привязи собака с радостью в нее выбежала. Урок продолжался. Это случилось в последний год войны, когда в Тотьме снова появились собаки.

Хаотичная дрянь, под названием «война» выбивает из колеи, как ни что другое, оставляет самые мерзкие ощущения и меняет нашу сущность на весь остаток жизни. Войны касаются без исключения всех и опыт творцов искусств, музыкантов, скульпторов и писателей – неоценимый в рамках истории. Поэтому мы чувствуем численные отпечатки, оставленные на культурном достоянии Бетховена, Толкина, Ремарка и других великих деятелей. Сегодня нас интересует как никогда, какую помощь они могли предложить в самые сложные времена своей жизни и чем пришлось заниматься многим из них, против своей воли.

Интересным примером является буклет “Искусство и Война. Что делать современному художнику? “, который распространяли в Петрограде (современный Санкт-Петербург) во времена Первой мировой войны. Здесь можно найти обозначения всевозможных направлений искусств, а также прочитать о том какие отросли нуждаются в таланте тех или иных художников.

Редьярд Киплинг

Киплинг персона в литературе номер один, ведь гениальной работой всей жизни писателя стала «Книга джунглей», которая открыла удивительный мир маленькому искателю приключений, который живет в каждом из нас. Во время Первой мировой войны Киплинг со своей женой работали в Красном Кресте, однако их встретила наиболее страшная потеря – их старший сын Джон на поле боя заплатил самую высокую цену – свою жизнь.

Пережив горе, Киплинг стал членом Комиссии по военным захоронениям, а также заслугой Редьярда считается его предложение использовать знаменитую библейскую фразу: «Их имена будут жить вечно» на обелисках памяти военным. Так сложилось, что данная фраза используется по сей день во всем мире. Но сложно не заметить как на фоне мировых переворотов позднее творчество писателя стало заметно блекнуть.

Уолт Дисней

Уолт очень рвался на фронт, как только началась Первая мировая война, но в то время ему было лишь 14 лет отроду, и он считался малым для армии. Поэтому парень пошел добровольцем в Красный Крест и даже водил машину скорой помощи (как и Сомерсет Моэм, кстати). В школе Уолт страстно рисовал патриотические рисунки на страницах школьных тетрадей. После он неоднократно изображал и высмеивал немцев в своих мультиках.

Эрнест Хемингуэй

Несмотря на запреты отправиться на войну из-за плохого зрения, Эрнест все же добился своего и каким-то образом попал на фронт. Однако в 1918-м году был серьезно ранен на австро-итальянском фронте (под Фоссальта-ди-Пьяве). В госпитале его ждала трагедия уже душевного характера (которая также отобразилась на творчестве всей его жизни, как и война) – ему отказала медсестра Агнес фон Куровски, в которую первый был безумно влюблен. Во время второй мировой войны Эрнест работал военным журналистом в Лондоне, откуда не раз отправлялся в «горячие точки» и его статьи для мировой истории, ныне имеют большую ценность.

Чарли Чаплин

Это человек невероятной силы характера и духа, ведь он пережил самые нелегкие времена истории прошлого века, которые продолжал высмеивать, несмотря на политические преследования и угрозы. В Первую мировую он раздавал правительственные облигации (полпросьбы правительства США) и выступал на соответствующих митингах. Позже ФБР все же завело дело на Чаплина ещё в 30-х годах, а именно после фильма «Новые времена» (1936). Однако апогеем стал его фильм «Великий диктатор» (1940), где Чаплин на большом экране высмеивал самого Гитлера.

Уилл Буртин

Графический художник немало натерпелся в родной Германии и перед тем как бежал в США со своей женой (полу еврейкой), он против своей воли делал иллюстрации для нацистской пропаганды. Во времена Второй мировой войны был призван армией, где перед Уиллом поставили задача разъяснить сложную стратегическую информацию солдатам посредством визуализации. Благодаря упрощенным рисункам, подготовительные занятия для пулеметчиков были сокращены вдвое, поскольку Буртин сделал их понятным каждому.

Николай Глущенко

Украинский художник во время Второй мировой войны работал разведчиком и лично рапортовал Сталину о дальнейших тактиках Гитлера. А благодаря его умению рисовать, у советской разведки было двести пять секретных чертежей военной техники противника. Также он делал портретные зарисовки во время судебного процесса Самуила Шварцбада – убийцы Симона Петлюры.

Джон Толкин

Родственники Джона были огорчены тем, что юный парень до сих пор не записался в ряды армии (во время Первой мировой войны) и серьезно настаивали на этом. Так он и сделал, однако попал на фронт лишь спустя 11 месяцев обучения. Она разлучила его с его женой Эдит, которая очень болезненно воспринимала любые вести о боях и часто находилась в глубоком стрессовом состоянии. Также были трудности с цензурой, которую применяли для британской армии из-за постоянных слежек за их перепиской. Однако Толкин придумал некий шифр, который кроме него могла прочитать Эдит. Таким образом, он беспрепятственно обошел запрет и регулярно сообщал ей о своем местонахождении. Через несколько лет, он стал вторым лейтенантом, но был настолько истощенный численными боями, что его признали непригодным и отправили в госпиталь.

Сам же Джон всей душей ненавидел войну, ведь к 1918 году она забрала всех его друзей. После Толкин застал и Вторую мировую войну, однако будучи уже в зрелом возрасте он пробовался на должность дешифровщика, дабы служить в криптографическом департаменте министерства иностранных дел, но ему было отканно.

Эрих Мария Ремарк

Немецкий писатель был призван в армию в 1917-м году и направлен на Западный фронт, где Эриха ранили в ногу, руку и шею. После серьезных ранений Ремарк был направлен в военный госпиталь в Германии.

После юноша описывал свои воспоминания о жестокости войны и ее бессмысленности, однако его работы были подданы жесткой цензуре и приданы сожжению в 1933-м году. Эрих не раз писал об ужасах войны и в зрелом возрасте, но вспоминая 33-й говорил, что это была прилюдная процессия, проводимая студентами-нацистами сопровождаемая лозунгами: «Нет – писакам, предающим героев Мировой войны. Да здравствует воспитание молодёжи в духе подлинного историзма! Я предаю огню сочинения Эриха Марии Ремарка!». После гонений Ремарк переехал в Швейцарию.

Александр Блок

Поскольку Блок был не пригоден для армии из-за повреждения лучевого нерва, Александр работал военным корреспондентом. В итоге большинство его очерков, рассказов и романов – это литература, посвященная гражданской войне и не только, в которой он также поднимает на смех методы ведения войны фашистов.

Марк Шагал

Во время Первой мировой войны художник поступил на службу в Военно-промышленный комитет (сразу после женитьбы). Однако самым большим ударом стал все же холокост, а поскольку Марк был еврейского происхождения, его семью он изрядно задел во время Второй мировой. И мы видим как его переживания отображаются в численных картинах, иллюстрирующих самый страшный период прошлого века.

Людвиг ван Бетховен

Наполеоновские беспорядки в Австрии и французская оккупация Вены оставила отпечаток на творчестве Бетховена. Это время было самым эмоциональным периодом в жизни композитора, ведь кроме всего прочего победу над его слухом одерживала глухота.

Но все же публике времен Людвига музыка гения была непонятной и слишком новой, ведь в отличие от традиционно она заставляла задуматься, а также была (и остается) весьма странной и даже сумасшедшей.

Интересно знать, что во время Второй мировой войны первые такты Пятой симфонии покойного музыканта, использовались как сигнал, призывающий французов на борьбу с немецкими оккупантами.

Стихийный перерыв в военных действиях вошел в историю под названием «Рождественское перемирие» (англ. Christmas truce, нем. Weihnachtsfrieden) и стал символическим актом человечности во время одной из самых жестоких войн современной истории.

Невероятно, но именно немцы - «варвары», «придурки, пожирающие сосиски», как их звали противники, - стали инициаторами этого перемирия. Они запели «Тихую ночь» („Stille Nacht, heilige Nacht “), рождественский христианский гимн. «Варвары» зажгли свечи на сотнях миниатюрных елочек, присланных им из дома, и выставили их над окопами. Казалось, что линия фронта превратилась в рождественскую гирлянду. Или стала мишенью для снайперов?

«Это какая-то уловка?» - недоумевали британские солдаты. Но немцы стали кричать на ломаном английском: «We not shoot, you not shoot!» («Мы не стреляем, вы не стреляете!»). И британцы сначала зааплодировали их пению, а потом и сами подхватили песню.

Произошло это у ключевого пункта Западного фронта, близ бельгийского города Ипр (нем. Ypern). 24 декабря командование враждующих сторон приказало ослабить обстрелы для того, чтобы можно было убрать с поля боя тела погибших, лежавших там уже неделями, и похоронить. Но вид многочисленных полуразложившихся, разорванных трупов и несбывшиеся обещания командования о том, что «это будет быстрая война» и к Рождеству все солдаты будут дома, нагнали в немецкие окопы тоску и нежелание кого бы то ни было убивать.

Новые виды оружия, применявшиеся в Первую мировую войну, увеличили количество потерь в десятки и сотни раз. Подавленное состояние солдат усугублялось холодом и нескончаемым дождем. Солдаты стояли в траншеях в ледяной воде и грязи выше колена. Гангрена уносила едва ли не больше жизней, чем пули и снаряды. Выживали и жирели на фронте только крысы и вши, которым человеческая бойня оставляла необъятные запасы съестного.

Изображение: кадр из короткометражного фильма компании Sainsbury’s

За пять месяцев войны немецкие солдаты поняли, что у них гораздо больше общего с теми, кто находился по ту сторону окопов, чем с собственными офицерами и генералами. Под притихшим артобстрелом людям захотелось увидеть рядом с собой братьев, а не противников, им захотелось вспомнить, что сегодня - праздник. Праздник и у «ваших», и у «наших». И они запели.

Британцы, услышав рождественские песнопения из окопов врага, восприняли это как акт перемирия, хоть и временного, и тоже стали подпевать немцам - на английском. А потом противники с обеих сторон и вовсе вышли из окопов.

Изображение: кадр из короткометражного фильма компании Sainsbury’s

Нейтральная полоса превратилась в территорию обмена подарками, сигаретами, гостинцами и сладостями. Погибших с той и другой стороны даже хоронили вместе и вместе справляли по ним поминки. Псалмы над могилами читались над могилами на английском и немецком языках. К спонтанному рождественскому перемирию стали подключаться французские и бельгийские военные.

Солдаты знакомились, показывали друг другу фотографии родных и любимых, разжигали костры, пили вместе, разговаривали о войне, о мире, о доме. Они даже пытались привести себя в порядок: те, кто умел брить и стричь волосы, предлагали на нейтральной полосе свои услуги всем без разбора - и своим, и чужим.

Изображение: кадр из короткометражного фильма компании Sainsbury’s

Да что там - вчерашние противники даже играли в футбол! Мячей не хватало, солдаты пинали консервные банки. Для обозначения ворот использовали монеты, каски, носилки. Саксонцы, притащившие на поле битвы, на сей раз спортивной, пару бочек пива, недоумевали над шотландцами: оказывается они под юбками и вправду ничего не носят!

Среди многочисленных воспоминаний о Рождественском перемирии можно встретить историю о том, как сидящий у костра на нейтральной полосе немецкий лейтенант обратился к британскому офицеру: «Господи, почему нам нельзя просто заключить мировую, и всем пойти домой?»

Изображение: кадр из короткометражного фильма компании Sainsbury’s

В генеральских штабах сцены братания вызвали панику. А что, если солдаты откажутся воевать? Офицерам было приказано отозвать солдат на огневые позиции и открыть огонь по противнику. Эти приказы игнорировались, за чашкой чая на нейтральной территории «противники» предупреждали друг друга о том, что этой ночью им приказано начать обстрел. А ночью намеренно стреляли мимо. На Новый год снова пели вместе и стреляли в воздух. Перемирие на некоторых участках фронта продолжалось несколько недель.

Командование начало вводить жесткие штрафы. Каждый офицер, не сумевший отозвать своих солдат с нейтральной зоны, отвечал за это головой: попадал под трибунал и мог быть казнен. В неповинующихся было приказано стрелять. К тому же артиллерия, находящаяся в тылу, получила приказ открывать огонь по нейтральной полосе как только там появлялись солдаты. Миротворческие настроения были подавлены дисциплинарными санкциями и террором из тыла.

Изображение: кадр из короткометражного фильма компании Sainsbury’s

Рождественское перемирие - первый и единственный пример такого массового и стихийного братания в истории мировых войн, что, разумеется, нашло свое отражение во многих областях современных культуры и искусства.

В 2005 году французский режиссер Кристиан Карион (Christian Carion) снял фильм по мотивам случившегося в Рождество 1914-го. Картина называлась «Счастливого Рождества» (фр. Joyeux Noël) и с успехом прошла в прокате в странах Европы, в том числе в Германии и России.

В том же 2005 году немецкий журналист Михаэль Юргс (Michael Jürgs) издал обширное исследование на тему народного перемирия 1914-го. Его книга называется «Маленький мир во время большой войны: Западный фронт 1914. Как немцы, французы и британцы вместе справляли Рождество» (нем. „Der kleine Frieden im Großen Krieg: Westfront 1914: Als Deutsche, Franzosen und Briten gemeinsam Weihnachten feierten“). Автор подробно, глубоко и проникновенно описывает события тех дней.

11 ноября 2008 года в городе Фрелинген во Франции был открыт памятник Рождественскому перемирию.

В столетие события, 25 декабря 2014 года, у города Ипр, на месте проведения футбольных игр Первой мировой войны, состоялся футбольный матч между шотландской и бельгийской командами.

Память о Рождественском перемирии используют и в коммерческих целях. Так, крупнейшая британская сеть супермаркетов Sainsbury’s в 2014 году выпустила рекламный короткометражный фильм, основанный на событиях Рождества 1914-го. До слез трогательный ролик рекламирует шоколад, который можно купить в Sainsbury’s.

Шоколад в винтажной упаковке специально создали для этой кампании по старинному бельгийскому рецепту. Доходы от продажи шоколада поступили в Королевский британский легион на поддержку вооруженных сил Великобритании и их семей.

Когнитивный диссонанс истории: сборы от продажи «пацифистского» шоколада поглощаются армейскими структурами. История учит только тому, что она ничему не учит, сказал бы в этом случае великий немецкий философ Георг Вильгельм Фридрих Гегель (Georg Wilhelm Friedrich Hegel).

Маленький и короткий рождественский мир 1914 года не спас Европу от большой и долгой войны. Город Ипр стал ареной трех крупных сражений, во время которых немцы в 1915 году впервые в истории применили химическое оружие - хлор, а в 1917 году также впервые в качестве оружия ими использовался горчичный газ, который впоследствии стали называть по месту его применения - иприт.

В память о погибших здесь солдатах у въезда в Ипр в 1927 году была открыта воздвигнутая на британские средства триумфальная арка - так называемые Мененские ворота (нидерл. Menenpoort). На монументе выбиты имена 54 тысяч погибших в этих местах в ходе Первой мировой войны. В общей же сложности вокруг города насчитывается не менее ста сорока военных кладбищ и мемориалов, посвященных павшим воинам Первой мировой.

Британские Нортумберлендские гусары общаются с немецкими солдатами на нейтральной полосе, зима 1914 г. Фото: Википедия